№ 65 / Лето 2017

интервью СОДИС 21 гримов», это были по-настоящему хорошие стихи, до- стойные войти в антологию мировой поэзии. И это сразу почувствовали все. «Пилигримов» перепечатывали маши- нистки. В пяти копиях. Люди это передавали друг другу. Помнили наизусть. Читали на студенческих пьянках. «Пилигримы » были очень сильным стихотворением… Потом Бродский стал писать стихи в Америке, и весь, ус- ловно говоря, неоклассицизм a la russe, его стансы на темы античной истории, а потом просто истории не стоят абсолютно ничего вообще. Потому что поэзии там нет ни- сколько, это не больше чем зарифмованная проза. нет мест Фраза о том, что в литературе места всем хватит, не более чем благоглупость. Всем — не хватит! Как мы не можем потребить сто блюд, так мы не можем потребить сто великих поэтов. Мы можем потребить несколько ве- ликих, плюс десяток хороших, плюс таких-то на люби- теля, а остальным нет места в социокультурном простран- стве, оно ограничено. Бродский стал символом изгнанной из России свободной русской поэзии, и когда вдруг жал- кие эмигранты стали писать: «Иосиф Бродский — Боль- шая Берта русской литературы», — соревноваться с этим было бессмысленно. Потому что был создан миф. Образцом мужественности и стойкости остается Эр- нест Хемингуэй. Солдат. Мужчина. Охотник. Спортсмен. Рисковый человек. Который был на фронте, ранен в 18 лет и так далее — вот это настоящий символ. Ремарк Эрих Мария просидел два с половиной года на жутком Западном фронте, прошел всё, написал луч- шую книгу о Первой мировой войне «На Западном фронте без перемен», но никогда не кичился своим во- енным прошлым и не вел себя с тем умным кокетством, когда человек вроде бы ведет себя скромно, а все кругом восхищаются. Тонкое умение. А пример еще более во- пиющий — это Михаил Михалыч Зощенко. Который про- сидел три года в окопах Первой мировой. Который ушел на войну вольноопределяющимся и выслужился в штабс- капитаны. Который был трижды ранен. Был травлен га- зами. Который был награжден за храбрость солдатским Георгиевским крестом и Анненским темляком на шашку. Он никогда ничего не говорил — боевой, награжденный орденами — о своем геройском военном прошлом. Лите- ратурно, публично. Никогда он не был символом муже- ственности. Вот какая, понимаете, история. Надо забо- титься о том, чтоб твой облик, твое творчество, твоя био- графия, твой внешний вид, твоя самоподача и твое умение наладить контакт с журналистами находились в некоей единой гармонии, — вот так создаются биогра- фии великих писателей. Которые очень редко соответ- ствуют качеству их творчества. Вторая жена Хемингуэя Полина Пфайффер, которая вращалась в среде золотой молодежи, обеспечила ему на своих деньгах и на своих связях после выхода его второго романа «Прощай, оружие!» максимальную раскрутку и ввела его в моду, — она сыграла огромную роль в его судьбе. Я полагаю, что именно ради этого он разошелся с Хэдли, своей первой женой, родившей ему двоих сыновей. Он знал примерно, что он и за что продал. Вот потому всю жизнь и пил. Об этом он написал и «Снега Килиман- джаро», и «Недолгое счастье Френсиса Макомбера». Он написал это о писателе, который продал себя за деньги нелюбимой женщине — за деньги, славу и образ жизни. Зощенко по природе был человеком тихим, скромным. Героем он был на фронте. Подобно большинству героев, вне сферы действия это был не только обычный, но и тихий скромный вежливый человек. Я знаю сегодня на- стоящих суперменов, они прошли такие горячие точки планеты, что все эти Рэмбо надутые отдыхают. Но в быту — нормальные люди. Мы не должны забывать, что при жизни Пушкин никогда не был номером первым, он был третьим. Первый был Крылов, второй —Жуковский, третий — Пушкин. Но места, они меняются… Совершенно понятно, что Бродский ненавидел Евту- шенко с Вознесенским, они, дико ревнуя друг друга, нена- видели Бродского, а что касается Высоцкого, они доста- вали его все — а ты, мальчик, со своей гитаркой отойди, куда ты суешься со своим свиным рылом в наш калашный ряд. Время, оно очень часто — да! — расставляет все по своим местам. Высоцкий у нас уже встал реально на пер- вое место. Теперь даже до идиотов стало доходить, что это — поэзия. Вот меня поразило в возрасте двадцати пяти лет из- речение, прочитанное на стенке над головой моего друга, работавшего в Петропавловской крепости в музее: «Кри- тик должен быть готов в любой момент по первому требо- ванию заступить на место критикуемого и исполнять его обязанности профессионально, исчерпывающе и компе- тентно; в противном случае критика становится наглой, самодовлеющей силой и превращается в тормоз на пути культурного прогресса». И подпись меня поразила: «док- тор Йозеф Геббельс». Это одна из тех вещей, которая примиряет меня… не с фашизмом, разумеется, а именно с Германией и с немцами. Я никогда не хотел стать писателем. Я и сейчас не ощу- щаю себя неким писателем. Для себя внутренне я всегда — с восемнадцати лет —формулировал задачу иначе: я хочу писать книги. Я хотел бы, если никак больше не полу- чится, написать хотя бы одну книгу, за всю жизнь, но — хорошую. Если честно, к людям с писательским статусом я всегда относился с неким высокомерным презрением. Вместо того чтобы заниматься делом, они дуют в раскра- шенный свисток. О!